Каплями просачивается из дергающихся шарнирных тел драгоценная Ци, впитывается сквозь растрескавшийся хлипкими половицами пол, возвращается в землю. Наверху становится тихо, испуганные гортанными и нечеловеческими криками убегают гости из дома наслаждений, бросив ворох долларов на смятые простыни и тела, будто демонами из Диюйя преследуемые. Оставшиеся охранники застывают терракотовыми статуями с желтой нездоровой своей кожей, не решаются открыть дверь, смотря сквозь щель на дергающиеся ноги, на ссохшиеся руки и влажные подтеки цвета вод Янцзы. Осторожно выползают из своих клетушек со стенами из рисовой бумаги искалеченные чужими руками бабочки, двигаются, пригибая колени. Шелковые халаты за юани Поднебесной они набрасывают на плечи, и они сложенными крыльями волочатся за ними по полу. Скользят бледными, тициановыми тенями по больничным вытянутым коридорам, манит их плотный, раскаленный карминово-красный цвет, просачивающийся через дверь, за которой кричали их тюремщики, срывая горло и захлебываясь собственной кровью и кусками легких. Они вспоминали, шепотом проговаривая эти моменты на своих диалектах, долгие, растянутые неясным наслаждением избиения, и синяки на грудях и бедрах. Сухими ломкими звуками Цюйфу, Баотоу, Лоуди, яньчжоу отзывались их страдания; низко склоняются они, пряча раскрашенные личики императорских кукол в рукава, вдыхали другой воздух — бледное дыхание опиума, слабый запах женских духов, теплый и едва ощутимый, новый воздух, казался им спасением. Их даже не отвращал запах гнили, сладкий и сахарный. Бабочкам в мертвом доме нравилась смерть.
Каоли она нравилась тоже. Она дышит глубоко мертвым воздухом, перемешанным с кислотой испражнений и сладостью тухлятины, и он не кажется темноволосой отвратительным. Смерть может пахнуть и так тоже. Не только паленой плотью, пеплом волос и жженным кружевом полиэстера ханьфу.
Белый Олень негромким смехом отдается в солнечное сплетение — лайовай принял их за Смерть. Они были старыми друзьями с Яньло-ваном, в древние времена плясали на выжженных полях и руинах павших царств, праздновали в мертвой столице Юду, пили гиблую воду подземных озер из бокалов, судили и наказывали души. Мужчина называет имя своего духа, ему принадлежащего по праву ирландской его крови, но Неблагой двор с Морриган и своей безумной расхлестанной свитой не явится на улицы Чайнатауна. Сколько угодно мог темноволосый мужчина мог называть их имена, взывая к обломкам своей памяти и легендам, рассказанным перед сном, не освободит его Трехликая, и душу Дуллахан не заберет. Она Цзылинь достанется, и только ей решать, приговорить ли его к аду либо подарить перерождение.
Ей снова хочется Дарси Китинга коснуться, забрать горячечный жар себе, но Каолинит встает, не проронив больше ни слова, черный шелк волос падает вперед и плотной вуалью прячет ее лицо. Она подходит к одному из уже слабо корчащихся мужчин — шаг ее больше не такой четкий, поступь становится неуверенной, ходит ходуном нога в изящной лодочке, — забирает с его пояса ключ с брелоком в виде китайского дракона, изогнувшегося в иероглиф «удача». Он поворачивает свою бритую голову к ней, слепыми глазами шаря по темноте перед собой, перекошенный рот изуродован провалом с раскрошенными в мелкую пыль зубами — он старается схватить Цзылинь за тонкую лодыжку, но ногти отслаиваются от своих пластин, царапнув по лаковой коже, и он подвывает охрипшим голосом. Ключ Каоли отдает лайоваю, терпеливо ожидая, пока потерявшие чувствительность пальцы провернут его в проржавевшем замке. Она пришла не за ним, но из милости, по прихоти, освободит из своей клетки пленника опиумного дома.
Его душа все равно отправится в ад. В одной человеческой религии, его религии, напоминает Белый Олень легко, как дыхание, после смерти обещают спасение, стоит только покаяться. Нет, думает Цзылинь, он не станет, ждет ада.
— Приятно познакомиться, Дарси Китинг. — Цзылинь чуть наклоняется вперед, прикрыв глаза; это насмешливо легкое движение сложно назвать почтительным поклоном. Его имя в ее устах звучит совсем по-другому. — Я новая Госпожа этого дома.
Лицо его алеет красным от света бумажных фонариков, плечи окрашены им же, становящимся из светлого кровавым там, где ложился на черные кровоподтеки. Он — чужак в Чайнатауне, не часть залитых неоновым красным и синим улиц, и он может покинуть его лайоваем, клейменным мелкими бандитами расплывающимися чернилами, через главные ворота, там, где в детстве ее менялись местами золотые драконы-хранители. А еще Дарси Китинг — она проговаривает это имя беззвучно, чувствуя мягкость кончиком языка, — обречен границы Чайнатауна так и не покинуть. Останется здесь своим духом, вечным лайоваем из клетки.
— Ты свободен. Ты можешь забрать деньги… — Каоли провела ладонью в воздухе; под ладонью крючилось то, что когда-то было человеком, сливаясь цветом кожи с землей, царапая рахитную грудь ломающимися пальцами. На столе лежали засаленные, изрезанные купюры, поверх разбросанных карт, фишек казино и рекламных проспектов с изображением улыбающейся японки, тянущей в рот суши с креветкой. — … и уйти. Я попрошу тебя только об одной ответной услуге.
Постепенно здесь становилось темнее — свет лампочек под потолком в бумажных абажурах мигал и гас. Подвал с умирающими, с затихшими проститутками и демонами преследующими клиентами, становился похож на царство мертвецов. Идти нужно было на северо-запад, на крайний север, в страну тьмы, и здесь горой Бучжоушань выступала хлипкая лестница. Девочка, до этого молчащая, пока барабанным грохотом отдавались вопли гниющих, внезапно подала голос и жалобно, детским голосом, позвала маму. Ее ребенок, зародившийся в плодородной почве молодого, но лишившегося своей свежести, тела, шевельнулся.
— Добей их.
Выцветшие белые глаза со странной лаской посмотрели на девушку, все еще держащую колени разведенными.
— И ее.
